Евгения Беркович — РБК: «Я не жалею, что поставила «Финиста»

Сюжет Эксклюзивы РБК Сюжет Интервью РБК Сюжет Театральное дело Показать ещё Евгения Беркович из СИЗО письменно ответила на вопросы РБК. Режиссер рассказала, с чем, по ее мнению, было связано «театральное дело», как складываются отношения с соседками по камере и есть ли в России независимый театр Евгения Беркович (Фото: Екатерина Чеснокова / РИА Новости)

Режиссер Евгения Беркович и драматург Светлана Петрийчук, в июле приговоренные к шести годам колонии общего режима из-за спектакля и пьесы «Финист Ясный Сокол», сейчас находятся в московском СИЗО, ожидая апелляции. Беркович прислала в редакцию ответы на вопросы РБК.

— После приговора прошло время. Как вы сейчас себя чувствуете?

— Сейчас чувствую себя нормально. Не то чтобы очень счастлива, но в целом могло бы быть куда хуже. Даже курить бросила и начала делать зарядку, потому что после судов физически, конечно, было плоховато (ну и приговор радости и легкости не прибавил). А хочется рано или поздно выйти из тюряжки живой, здоровой, с целой кукушкой, а не несчастной больной развалиной. Как все сложится в колонии, я еще не знаю, всяко там будет тяжелее, поэтому пока запасаюсь силами и внутренними ресурсами.

Спектакль «Финист Ясный Сокол» Евгения Беркович поставила по пьесе драматурга Светланы Петрийчук в декабре 2020 года (до этого была организована публичная читка пьесы на фестивале «Любимовка»). Спектакль победил в двух номинациях премии «Золотая маска» в 2022 году, получив награды за лучшую работу драматурга и лучшие костюмы.

В начале мая 2023 года Беркович и Петрийчук задержали и арестовали по уголовному делу об оправдании терроризма. По существу дело начало рассматриваться во Втором Западном окружном военном суде в мае 2024 года. В начале июля Беркович и Петрийчук приговорили к шести годам колонии общего режима.

— Почему вы не захотели сделать публичным последнее слово в суде?

— Свое последнее слово я не сделала публичным из соображений мелкого честолюбия. В последнее время это уже целый полноценный литературно-социальный жанр, в котором есть свои несомненные шедевры, а у меня не получилось сочинить ничего достойного публикации (штук пять вариантов накатала и все выкинула). В итоге это была довольно вялая импровизация на тему «Дорогой судья, ну подумай, что ты творишь, ты ж не только мою жизнь сейчас можешь угробить, но и свою, одумайся!». Не одумался, как все заметили. Ну и черт с ней, с речью. Для апелляции получше напишу.

Судебное заседание по делу Беркович и Петрийчук было переведено в закрытый режим после того, как обвинение закончило представлять свои доказательства. Последние слова обвиняемых также звучали в закрытом режиме. Позже в телеграм-канале, посвященном этому уголовному делу, который ведет муж Светланы Петрийчук, было опубликовано ее последнее слово.

В нем она заявила, что чувствует себя «жертвой величайшего абсурда, который когда-либо встречала и в жизни, и в искусстве». Драматург подчеркнула, что во время написания пьесы была уверена, что делает «нечто максимально одобряемое органами правопорядка», то есть помогает предотвратить преступление доступными ей средствами.

До этого в суде Петрийчук заявляла, что целью ее пьесы было не оправдание ИГИЛ (террористическая организация, запрещена в России), а предупреждение тех ситуаций, которые были описаны в тексте пьесы.

— Приговор вы и Светлана слушали в наручниках — впервые за все время разбирательства в суде. Вам объяснили, зачем это было сделано?

— Приговор всегда слушают в наручниках те, кто до приговора был под стражей. Вне зависимости от статей, статуса и прочего. Наверное, чтобы люди не кидались бить судью и прокурора. Во ФСИН-системе и вокруг нее гигантское количество вещей, сейчас представляющих собой чистый ритуал. Карго-культ как он есть. Ну как можно навредить себе или судье из аквариума без наручников? Точно так же, как из аквариума в наручниках (то есть никак).

Ну так и шнурки с ремнями у нас забирают, чтоб мы не повесили себя или соседку. Хотя сделать веревку можно из чего угодно, и все их делают, чтобы белье сушить или штаны подвязывать. Или там железный книпсер (кусачки. — РБК) для ногтей — можно, пинцет для бровей — нельзя. Почему? А фиг знает. Потому что!

— Кто вместе с вами находится в камере СИЗО, как складываются ваши отношения с другими заключенными?

— За почти 16 месяцев я посидела с очень разными людьми, почти со всеми отношения сложились в диапазоне от нормальных до прекрасных. До начала этого лета все обвиняемые со статьями «террористической направленности» (это 205 УК, но не теракт как таковой, а [в том числе статьи] 205.1, 205.2 и так далее: пропаганда/оправдание [терроризма], финансирование и другое), так вот, мы сидели в камерах с обвиняемыми по тяжким и особо тяжким статьям. А потом нас перевели к «более легким» — в основном это «экономика» и наркотики.

И я очень скучаю по моим «убийцам» и «торговцам детьми» (сорри, черный юмор). Просто в прошлых камерах я очень подружилась с несколькими женщинами, про каждую из них я абсолютно уверена, что она невиновна (ну или несправедливо осуждена, это не одно и то же). О большинстве я по разным причинам не могу особо рассказывать, но о ком-то могу. Мое сердце отдано доктору Юлиане Ивановой, лучшей из моих соседок. Ее и ее мужа, тоже врача, обвинили в торговле детьми, дали чудовищные сроки, сейчас они ждут апелляцию. Удивительные люди и кошмарное дело, про которое буду вопить на всех углах, пока они сидят.

Юлиана Иванова — одна из фигуранток «дела врачей», которых обвинили в торговле детьми из-за сопровождения ими суррогатного материнства. Его возбудили в январе 2020 года, когда в одной из квартир в подмосковном поселке ВНИИССОК нашли тело новорожденного мальчика. В той же квартире находились еще несколько грудных детей под присмотром няни. Все они были рождены суррогатными матерями, а их биологические родители, граждане Филиппин, в это время оформляли документы для вывоза детей за рубеж.

По делу арестовали врачей клиники NGC, в том числе Иванову, суррогатных матерей, руководителя юридической компании, осуществлявшей сопровождение сделок, юриста, переводчика. Все они получили разные сроки: в ноябре 2023 года Иванову приговорили к 16 с половиной годам колонии общего режима, эмбриолога Тараса Ашиткова — к 17 с половиной годам колонии строгого режима, гендиректора Европейского центра суррогатного материнства Владислава Мельникова — к 19 с половиной годам строгого режима.

Иванова заявляла о своей невиновности и невиновности коллег. Она говорила, что никто из врачей клиник ЭКО не сопровождает беременных женщин и не принимает роды. Врачи только решают проблему бездетности конкретного человека, поясняла она. «Можно ли судить производителя кухонного ножа за то, что его изделием могло быть совершено преступление?» — задавалась вопросом Иванова.

Есть еще один тип соседок: те, кого специально подсаживают, чтобы провоцировать и собирать информацию и передавать ее местным операм. Ужасно надоели! Про троих за 15 месяцев я точно знаю от них самих (они в итоге не стали на меня стучать), еще про парочку сильно подозреваю до сих пор. Но бояться и 24/7 фильтровать базар очень тошно. Но приходится. Но достало!

— Вы продолжаете сейчас писать стихи?

— Нет, стихов практически не пишу. И вообще работать получается очень-очень мало и плохо. Сначала себя за это дико ругала: «Настоящие политзэки уже бы три романа написали, кино дистанционно сняли и китайский выучили!» Но потом поняла, что от самобичевания лучше не работается, просто хочется удавиться. Ну и ладно, не такой я великий гений, чтоб без моих текстов за шесть лет земля треснула! (Но английский стараюсь все же учить, хотя бы читать побольше на нем.)

— Вы как-то изменились внутренне за время, проведенное в СИЗО? Ваша мама в одном из интервью сказала, что, по ее мнению, вы стали мудрее и уравновешеннее, спокойнее. Да?

— Думаю, да, и изменилась, и стала спокойнее, может, даже мудрее. Потому что в тюрьме это буквально вопрос выживания. Да и времени на самоанализ здесь сколько душе угодно. (Ок, душе угодно в загул по барам с красивым мужчиной, а не вот это вот все, но выбора-то нету!) Спокойным и мудрым тут несравнимо легче, чем истеричным и глупым, так что приходится прокачиваться. Вроде даже удается кое-что.

— С чем вы сами связываете возбуждение вашего уголовного дела? Ваша мама сказала, что, по ее мнению, это «заказ». Вы согласны с этим или с тем, что вас преследуют за стихи?

— Не знаю. Честно, понятия не имею, и адвокаты мои, лучшие в мире, не знают тоже. Что мы точно знаем, и абсолютно все знают: нас посадили, судили и дали конский срок не потому, что реальные следователь Полищук, прокурор Денисова и судья Массин на самом деле усмотрели в «Финисте» пропаганду терроризма. Потому что ее там нет, и это очевидно вообще любому человеку. Ну а дальше мы можем уходить в дебри предположений и конспирологии, но мы, Николай Второй, этого делать не хотим и очень злимся, когда это делают другие. Лично я думаю, что тут склеился целый клубок из причин, поводов, мотивов и интересов, от лишней звездочки у некоторых майоров до счетов с «Золотой маской», от моих стихов до чьей-то зависти, от желания как следует запугать всю индустрию до тупо эксцессов исполнителей, которые в театре были один раз, во втором классе, на «Буратино» 2 января с пьяным батей. Все это вместе, и еще десять причин.

В целом, а какая разница-то сейчас? Липовое дело, подлое обвинение, пустой приговор, шесть лет ни за что.

Евгения Беркович(Фото: Валерий Шарифулин / ТАСС)

— Вы знаете, кто скрывается за именем тайного свидетеля «Никита»?

— Думаю, какой-нибудь опер, судя по тому, как он разговаривал, какую чушь нес про фестиваль «Любимовка», где он, разумеется, и близко не был. Подготовили как смогли, чтобы закрыл дыры в развалившемся обвинении, ну он и закрыл, тоже как мог. Судью это полностью устроило. Нас не устроило, конечно, и жаль, что прения защиты, где очень подробно проанализированы его, прости господи, показания, звучали в закрытом заседании. Вот это не моя вялая речь, это было круто!

— Есть ли у вас какие-то планы на то, чем заниматься в колонии помимо работы, если приговор не будет пересмотрен по итогам апелляции и кассации?

— Пока никаких планов нет. Вообще-то я люблю и умею работать с непрофессиональными артистами, и если будет возможность, то работа в «клубе с самодеятельностью заключенных» — это прямо мое. Но совершенно не факт, что такая возможность будет (во всяком случае, что она будет сразу). Сейчас еще совсем рано об этом думать. Вот про книгу точно не обещаю. Панда я, панда! В неволе творчески не размножаюсь.

— Вы жалеете, что поставили «Финиста»?

— Нет, конечно, не жалею. Во-первых, как я уже сказала, совершенно очевидно, что «Финист» — это просто повод, так что не было бы «Финиста», нашли бы другой повод. Что ж теперь, обо всей жизни жалеть? Ну нет, не мой стайл. А во-вторых, это хороший спектакль, и я уверена, что он нанес немного пользы людям и причинил свою порцию добра и красоты.

— Во время постановки и потом (до возбуждения дела) вас не посещали сомнения насчет того, как может быть воспринят спектакль? До задержания вы получали угрозы или предупреждения о возможности дела?

— Во время постановки, в самом начале, были опасения, не оскорбим ли мы чувства верующих. Старательно проверили работу, показав ее многим вменяемым мусульманам: нет, никто не оскорбился, все были довольны и благодарны, что в пьесе и спектакле внятно артикулирована разница между исламом и терроризмом.

Дальше никаких угроз и предупреждений о возможности уголовного дела мы не получали, а получали премии, зрительский успех и прочие ништяки. Еще, конечно, под занавес проката у нас случился Карпук (нижегородский актер Владимир Карпук, выступивший свидетелем обвинения на процессе) и присущие ему помойки-подковерки, но можно я не буду тратить на них ни одной лишней секунды ни своего, ни читательского времени? Хватит с этих людей шести лет ада для меня и моих детей, пусть кушают, не обляпаются.

— Насколько сильна в театральной среде самоцензура в последние годы? Усилится ли она, по вашему мнению, после дела «Финиста»? К каким последствиям для российского театра это может привести?

— Самоцензура в театральной среде в последние годы сильна настолько, что после дела «Финиста» она вряд ли усилится, потому что уже некуда. Впрочем, последние 15 месяцев я в театры-то не ходила, поэтому не знаю, может быть, там сейчас цветет невероятная творческая свобода? Никто ничего не боится, потому что а) все смелые, б) нечего бояться? Кто знает, это вы мне расскажите!

— Изменилось ли за время процесса ваше отношение к театральному миру? Вы чувствуете поддержку?

— Из людей «из театрального мира», кто сейчас живет и работает в России, за нас публично практически никто не вписался. Тем глубже моя благодарность к тем, кто вписался! Уже после приговора на меня внезапно навалилась ужасная обида и злость на коллег, многих из которых я знаю давно и близко, которые даже не пискнули публично в нашу поддержку и продолжают себе работать, ставить про доброе-вечное (ибо про злое и сиюминутное ставить им хрен кто даст, ну и страшненько же).

Но в таком злом и обиженном состоянии жить очень тоскливо, особенно в тюрьме. Так что я обратно сосредоточиваюсь на тех сотнях и тысячах прекрасных людей со всего мира (и из России тоже!), кто нам помогает, поддерживает, любит, кормит, свидетельствует, пишет и молится. Их в разы больше, чем пугливых карьеристов. Ну или мне приятно так думать ближайшие четыре года и восемь месяцев, чтоб не свихнуться от тоски.

Если серьезно, то я правда чувствую грандиозную поддержку, а еще вижу, как сложно многим «немедийным» заключенным (не только политическим), и понимаю, насколько я привилегированная уточка. Грех ныть!

— Существует ли сейчас в России независимый театр, на ваш взгляд?

— Независимый театр существовал вообще везде, включая Терезин (Терезиенштадт, нацистский концлагерь в Чехии в годы Второй мировой войны. — РБК) и блокадный Ленинград. Почему же в России ему не быть? Только независимый и есть. Ему, конечно, уже полусмертельно тяжело, но «зависимый театр» — это ж вообще не театр, а фигня на палочке. Зачем он нам нужен?

Источник